Литература

Источник: Д. БАЙОК. ИСЛАНДИЯ ЭПОХИ ВИКИНГОВ

Жил человек по имени Мёрд, а по прозвищу Скрипица, сын Сигхвата Рыжего. Двор его назывался Поля, что на Равнинах Кривой реки. Человек он был знатный и могущественный и охотно помогал в тяжбах. Он так хорошо разбирался в законах, что иные люди считали, будто дела, рассуженные без его участия, рассужены не по правилам¹.

"Сага о Ньяле", гл. 1

Вынесенными в эпиграф словами начинается "Сага о Ньяле", события которой происходят в X веке, в самый разгар эпохи викингов (примерно 800-1100 гг. н. э.). Они вводят знаменитый эпизод, который как нельзя лучше иллюстрирует ключевые вопросы, обсуждаемые в этой книге. Четыре предложения кратко, но емко описывают первого важного персонажа, Мёрда Скрипицу, и нам сразу ясно, что речь идет о большом и влиятельном человеке. Сначала нам сообщают имя его знаменитого отца, затем – название его хутора, Поля, и местоположение его земельного владения, равнины вокруг Восточной Кривой реки на юге Исландии. Затем мы узнаем, почему Мёрд так могуществен. Читатель, знакомый больше с эпосом и его героями – племенными вождями, – ожидал бы услышать рассказ о боевых заслугах нашего героя, прочесть список убитых им врагов, захваченных владений, узнать о тысячах пленников и награбленных горах золота. Сага, однако, не сообщает ничего подобного. Мёрд – несомненный лидер и могущественный человек – завоевал свое положение в обществе не как воин, но как знаток законов и права, как человек, который хорошо умеет защищать интересы других людей в суде. В этом кратком описании Мёрда как вождя – вся суть древнеисландского общества и созданных им саг.

Тот факт, что Мёрд – важная фигура в Исландии своего времени, известен едва ли не всем читателям саг², но почему-то никто не обращал внимания на причины его влиятельности. Да что там – сама природа общества, развившегося на затерянном в водах Атлантического океана крупном северном острове, по сию пору ставит ученых в тупик. Исландию заселили норвежцы во время так называемой эпохи викингов – периода экспансии северных народов, осуществлявших на протяжении долгого времени успешные завоевательные морские экспедиции по всей Европе, – и однако же власть в Исландии принадлежала не воинам, не полководцам и даже не мелким царькам. Много лет назад историк права Джеймс Брайс написал, что на примере средневековой Исландии мы можем наблюдать "едва ли не уникальный в мировой истории случай, когда общество сумело достичь исключительно высокого уровня культуры (правовой, литературной и т. д.) в условиях, когда среда ничему подобному не способствовала, – более того, в условиях, в высшей степени неблагоприятных для какого бы то ни было развития вообще. Эта страна любопытна историку права и политики еще и тем, что ее общество произвело на свет самую настоящую конституцию, не похожую ни на одну другую, а равно и чрезвычайно сложный и подробный свод законов – столь сложный и подробный, что невольно удивляешься, как могли создать такой свод люди, чьим основным занятием было резать друг друга"³.

Нельзя не признать, что со времен Брайса утекло немало воды, и за этот период в исследованиях исландского общества наметился значительный прогресс. Многие исследователи тщательно изучили самые разные стороны средневековой культуры острова, и тем не менее ключевые противоречия, отмеченные Брайсом, до сих пор остаются неразрешенными. Книга, которую держит в руках читатель, пытается наконец разрешить их путем анализа глубинных структур исландского общества, его культурных кодов, которые пронизывали Исландию насквозь и превращали ее из набора различных социальных групп, разнесенных к тому же географически, в единую нацию, в единое "политическое тело". Моя книга – труд по социальной истории, в создании которого применялись как исторические, так и антропологические приемы и в центре которого находятся саги – их этнографические, литературные и юридические свидетельства. В этой книге природные и человеческие силы, породившие новое общество – общество Исландии эпохи викингов, – рассматриваются одновременно и на равных; благодаря этому мы можем увидеть, как именно возник и как функционировал социальный порядок в этой стране. В результате удается пролить новый свет и на природу исландского общества, и на природу саги, и на устройство жизни на средневековом севере.

Норвежцы, попавшие в Исландию в конце девятого века, оказались там не в результате спланированной миграции, государственной кампании либо организованного завоевательного похода. В отличие от большинства последующих европейцев-первооткрывателей и колонистов, норвежские поселенцы в Исландии захватывали земли на острове вовсе не от лица королей или церкви. Викингские путешествия на крайний север Атлантики представляли собой усилия отдельных лиц, действовавших на свой страх и риск; из таких предприятий и состояла по большей части почти трехсотлетняя эпоха морской экспансии, в ходе которой скандинавы поселились на Шетландских, Оркнейских и Гебридских островах, в Шотландии и Ирландии, на Фарерских островах, в Исландии, Гренландии и Виноградной стране (современной Канаде)⁴.

Заселение Исландии и дальнейшее развитие островного общества – одна из крупнейших глав в истории этой миграции. Остров "нашелся"⁵ в 850 году или, возможно, несколько раньше; его открыли скандинавские моряки – скорее всего случайно, сбившись с курса во время шторма. Вскоре после этого вести о наличии крупного незаселенного острова, где можно бесплатно получить в собственность большие земельные участки, распространились по всему северному викингскому миру, который в те времена простирался от Норвегии до Ирландии. Большинство исландских иммигрантов были независимые свободные землевладельцы; среди них, конечно, встречались и "мелкие царьки", однако они не являлись лидерами миграции, а участвовали в ней наравне со всеми.

Устройство общества средневековой Исландии было в известной мере задано условиями, сопутствовавшими заселению. Исландские иммигранты происходили из обществ со смешанной сельскохозяйственно-морской экономикой, характерной для европейского железного века; иммигранты, разумеется, привезли с собой в новую страну навыки и умения, полученные в рамках существования именно в такой экономике, а также и типичное для таких обществ поведение. Отсутствие аборигенов на весьма крупном острове предоставило первопоселенцам уникальную возможность селиться там, где им хотелось. По той же причине они могли на свое усмотрение выбирать пути адаптации к новым географическим и иным условиям. Поскольку ресурсы были более или менее равномерно распределены по острову, структура расселения тоже получилась равномерная – изолированные друг от друга, разбросанные по стране хутора без значительной концентрации населения где бы то ни было. Среда не всегда вела себя дружелюбно, но первопоселенцы – таков традиционный перевод древнеисландского термина landnámsmenn, буквально "люди, взявшие землю" – и их потомки, жившие в X веке, сумели быстро приспособиться к ней. Первые несколько поколений во многом определили ключевые свойства социальной, экономической и политической систем последующих столетий. Именно они ввели в обиход характерный для Исландии тип землепользования, из-за ряда особенностей которого к XIII веку объем доступных на острове ресурсов значительно сократился, прежде всего снизилась плодородность земли. Таким образом, история Исландии – не только история народа, но и история изменений в изолированной североатлантической экосистеме.

Первопоселенцы, как мужчины, так и женщины, пеклись в первую очередь о собственном благе. Они воспользовались возможностью перевезти морем свои семьи, богатство и скот почти за тысячу километров от Норвегии. Обнаруженная ими земля располагалась посреди бескрайнего моря и поражала своей девственной красотой. На острове имелись как плодородные долины, так и изобильно поросшие травой низины, леса, гигантские ледники и неприступные вулканические горные массивы. Даже на не самых высоких горах снег и лед не таяли на протяжении всего лета. В настоящее время ледники и лавовые поля занимают около 10 % острова, эта же доля приходилась на них и в период заселения. Осенью и ранней зимой небо раскрашивало в неземные цвета северное сияние.

Большинство первопоселенцев (напомню, среди них были как мужчины, так и женщины) прибыли непосредственно из Скандинавии, прежде всего из Норвегии. Многие приплыли из викингских поселений и колоний, расположенных в кельтских землях – в Ирландии, Шотландии и на Гебридских островах. Первопоселенцы оттуда привезли с собой своих кельтских жен, помощников и рабов⁶, так что многие колонисты были кельтами полностью или частично. В сагах часто встречаются кельтские имена, такие как Ньяль и Кормак (дисл. Njáll, Kormákr, дирл. Niall, совр. англ. Neal или Neil, дирл. Cormac).

В эпоху "взятия земли", она же эпоха заселения (дисл. landnám, около 870-930 гг.) в Исландию иммигрировали как минимум десять тысяч человек (а возможно, и все двадцать). Сначала свободной земли было много, и первопоселенцы брали ее себе столько, сколько хотели. Прибывали они в Исландию на торговых кораблях, так называемых кноррах (дисл. knǫrr, мн. ч. knerrir), груженных добром, орудиями труда и домашними животными. Корабли эти были прочные и имели одну мачту, несущую один прямоугольный парус, под каковым и полагалось на них ходить, однако конструкция корабля позволяла при необходимости преодолевать небольшие расстояния на веслах. Кнорры были в ходу на протяжении всей эпохи викингов; в период заселения Исландии они могли нести до 30 тонн полезного груза, а позднее, в XII веке, норвежцы ходили в Исландию уже на кноррах с полезной нагрузкой до 50 тонн. Согласно источникам, большинство важных первопоселенцев прибыли на собственных кораблях. Не исключено, хотя об этом источники говорят мало, что иные гоняли корабли туда-сюда через Атлантику в качестве паромов и перевозили на новую землю людей, ищущих возможности стать землевладельцами, но не имеющих средств построить свой корабль.

"Взятая" исландскими иммигрантами земля никогда прежде не использовалась под сельское хозяйство, да, собственно, и людей там прежде не было, если не считать нескольких ирландских монахов, которые приплыли в Исландию раньше норвежцев на своих особых лодках-курахах (дирл. curach, фактически каркасных байдарках – несколько шкур сшивались вместе и натягивались на деревянную раму) в поисках уединения. В позднейших исландских источниках их называют "папами" (дисл. papi, мн. ч. papar)⁷. С прибытием новых жителей они либо покинули остров по доброй воле, либо были изгнаны. Присутствие ирландских монахов в Исландии, возможно, подтверждается рядом топонимов, таких, например, как Остров пап (исл. Papey) у восточного побережья⁸.

Перед иммигрантами стояла задача выжить и процветать на острове хотя и незаселенном, но не изобилующем пригодными для жилья местами. В процессе решения этой задачи исландцы построили весьма своеобразное общество. В начале X века, с окончанием эпохи заселения, приблизительно в 930 году, исландцы учредили общее собрание граждан страны, альтинг⁹, и с тех пор Исландия стала представлять собой единое общество, члены которого, однако, были раскиданы по всему острову. Новое общество, децентрализованное и мало стратифицированное, пользовалось рядом как государственных, так и протогосударственных институтов. Именно благодаря этому уникальному сочетанию и появились на свет саги, одно из вершинных достижений мировой словесности. Исключительное богатство древнеисландской литературы – а здесь и саги, и законы, и средневековые исторические трактаты, и поэзия, и многое другое – в сочетании с современной археологией дает историку редкую возможность во всех подробностях изучить на примере Исландии работу различных социальных факторов, которые как способствуют, так и препятствуют усложнению социальной стратификации. Кроме того, нужно помнить, что норвежцы заселили страну, где прежде людей не было, то есть пришли жить в девственную экосистему; колонизация Исландии, таким образом, является одной из последних стадий в истории распространения человечества по земному шару.

Язык первопоселенцев и слово "викинг"

Сами первопоселенцы называли свой язык "датским" (дисл. dǫnsk tunga). Почему именно "датским", неясно – объективно он представлял собой язык, более или менее единый¹⁰ для всех скандинавов того времени¹¹, и в современной науке его принято называть древнеисландским¹². На всем протяжении эпохи викингов жители всех концов Скандинавии легко понимали друг друга, несмотря даже на рост диалектных различий, начало которого пришлось на конец XI века. Древнеисландский, далее, родствен и древнеанглийскому и его диалектам, и хотя различия между ними существенны¹³, носители этих языков, поупражнявшись, вполне могли понимать друг друга, благодаря чему сфера возможных культурных контактов для скандинавов эпохи викингов оказывалась много шире, чем для других народов.

Практически все письменные памятники, касающиеся ранней истории Исландии, в том числе саги и церковные тексты, написаны на древнеисландском языке. Древнеисландский принадлежит к древнезападноскандинавским диалектам – норвежцы и исландцы фактически говорили на одном языке вплоть до середины XIV века. Затем континентальные диалекты в Норвегии претерпели значительные изменения, в Исландии же язык первопоселенцев по большому счету мало изменился¹⁴. Древнеисландский является также предком современных шведского, датского и норвежского языков, однако, в отличие от современного исландского, эти последние значительно от предка отдалились.

В книге, которую держит в руках читатель, часто употребляются слова "викинг" и "викингский". Слова эти были известны исландцам одноименной эпохи, однако они вовсе не употребляли их, как порой делаем мы, люди XXI века, для обозначения некоей нации. Вероятно, скандинавы тех времен сумели бы понять термин "эпоха викингов", но ни за что не согласились бы называть свое общество – древнескандинавское общество, и, в частности, древнеисландское, – "викингским". В средневековой Скандинавии слово víkingr (муж. р., мн. ч. víkingar) обозначало пирата, морского разбойника; викингами называли тогда людей, которые собирались в шайки и отправлялись в грабительские ("викингские") походы, как далеко за море (правда, подобные предприятия скандинавы считали "геройскими делами" и зарабатывали там себе славу), так и в соседние скандинавские земли.

Значение древнеисландского слова víkingr вполне прозрачно (точнее, ясен его денотат), однако происхождение и внутренняя форма его остаются загадкой. Есть версия, что оно связано со словом vík, означающим "залив", – в таких местах викинги жили и поджидали неосторожных мореходов. Исландцы, однако, почти никогда не нападали друг на друга с моря. Другое дело, если исландец отправлялся за море, чаще всего в Норвегию, – в таких случаях в источниках неоднократно говорится, что человек "стал викингом" на время или что он сражался против викингов. Фразы типа hann var víkingr, то есть "он был викинг", нередко встречаются в древнеисландских текстах. Сами грабительские походы назывались родственным словом женского рода (дисл. víking), и про многих исландцев, когда они отправлялись из Исландии за море (или жили в Норвегии, прежде чем эмигрировать в Исландию), говорится, что они "ходили в грабительские (или викингские) походы" (fóru í víking).

Управление страной и природа власти

Люди, в чьих руках находилась власть в Исландии, назывались "годи" (дисл. goði, мн. ч. goðar)¹⁵. Они куда больше походили на политических лидеров XIX-XXI веков, чем на современных им самим военных вождей других стран. Их формальные исполнительные полномочия были чрезвычайно скудны, и до самого XIII века годи не имели ничего похожего на армии – следовательно, никак не могли силой оружия подавлять население острова. Несмотря на свой статус лидеров, они не имели возможности ограничивать доступ других землевладельцев к природным ресурсам и не пользовались никакими привилегиями в смысле первоочередного доступа к избыткам тех или иных продуктов того или иного региона. Как и прочие крупные землевладельцы, они лучше остальных умели переживать тяжелые времена (недороды и т. п.), но в Исландии не существовало никаких общественных построек вроде сложных ирригационных систем, акведуков или крепостей, поддержка которых в рабочем состоянии являлась бы прерогативой годи и ставила их выше других людей. Далее, годи, что по отдельности, что в союзе, располагали крайне ограниченными рычагами давления на простых землевладельцев-бондов (дисл. bóndi, мн. ч. bǽndr¹⁶). Даже когда данный конкретный бонд являлся официально признанным сторонником – так называемым "тинговым человеком"¹⁷ (дисл. þingmadr, мн. ч. þingmenn, далее просто "тинговым") – данного конкретного годи, навязать ему свою волю лидеру было непросто.

Итак, годи, хотя и являлись знатью, не командовали армиями, а представляли интересы разных людей и социальных групп, прежде всего своих тинговых, которые набирались из обычных бондов. Группы эти формировались на основе личных договоров и взаимного доверия, а также возможности для обеих сторон – годи и бонда – извлечь из этих отношений выгоду. Про бонда, который стал тинговым человеком того или иного годи, говорили, что он "в тинге" с этим годи. Сфера же власти годи – то есть тот нематериальный объект, которым он "владел" в качестве годи – называлась "годорд" (дисл. goðorð, сложное слово, составленное из goði и orð, "слово"). Не приходится сомневаться, что годи взяли свою "власть" в начале X века мирным путем – в результате консенсуса всех свободных землевладельцев. Годорд, несмотря на свою нематериальную природу, считался тем не менее объектом частной собственности – его можно было передать по наследству, при этом далеко не всегда его автоматически наследовал старший сын. Кроме того, годорд можно было купить или получить в дар, можно было владеть им совместно. Вероятно, число годи во все времена как минимум вдвое превосходило число годордов, поскольку любой человек, владевший частью годорда, имел право именоваться годи.

Древнеисландское слово goði, вероятно, происходит от goð ("бог"), поэтому некоторые исследователи называют годи "вождями-священниками". Возможно, возникновение термина и в самом деле связано с тем, что "главные люди" в средневековой Исландии исполняли обязанности языческих священников. Доступные письменные источники созданы уже в христианскую эпоху, и их сведениям касательно языческих обычаев, бытовавших до обращения, нельзя верить на слово¹⁸ – в этом плане они не слишком надежны. Однако многие годи (о точном числе мы судить не можем), вне всякого сомнения, в момент принятия христианства в 1000 году¹⁹ сменили свои обязанности языческих священников на обязанности священников новой веры. Годи не только сумели пережить столь драматичный поворот истории – они в значительной мере сами его организовали и потому сохранили свои традиционные позиции. Приняв новую веру, они не выпустили из рук исконную монополию на власть, а в течение XI и XII веков еще более ее укрепили. И в языческую, и в христианскую эпоху годи равно являлись элитой исландского общества – пусть немногочисленной, пусть не слишком сильно выделяющейся на фоне "обычных" граждан, но все же именно элитой – и в этом качестве контролировали страну как идеологически, так и политически.

Мёрд Скрипица – "влиятельный человек" и закон

Как уже упоминалось выше, лидер в древней Исландии обязан был обладать недюжинными юридическими талантами и познаниями в законах. Вернемся же к Мёрду Скрипице. О нем мы знаем прежде всего по саге (конкретно – по "Саге о Ньяле"), а значит, не можем быть уверены, что все произошло точно так, как в ней сказано. Тем не менее на наших глазах разворачивается весьма правдоподобная история о том, как "влиятельный человек" решает употребить закон, а точнее, даже злоупотребить им в своих корыстных интересах. В истории о Мёрде ключевую роль играет честь, а честь – как многие понятия в исландской культуре того времени – едва ли не целиком основана на соревновании. Средневековая литература вообще уделяет много внимания заботе о личной и семейной чести и необходимости следовать определенным этическим правилам – но исландские тексты показывают честь как нечто непосредственно связанное с поведением именно отдельной личности. Исландская честь затрагивается тогда, когда нужно сохранить свою жизнь, собственность или статус или же осуществить личную месть; исландская честь – нечто персональное, она не похожа на абстрактные эпические идеалы, требующие от индивидуума жертвовать собой во имя сюзерена, веры или защиты народа от бедствий. В Исландии утрата чести означала прежде всего следующее: общество получало четкий сигнал, что данный человек не способен эффективно защищать себя либо свою собственность²⁰.

Мёрд, несмотря на все свои расхваливаемые сагой достоинства, попадает в неприятную ситуацию. Его дочь Унн оказывается несчастлива в браке с бондом по имени Хрут, человеком знатного происхождения, весьма богатым и уважаемым. Он к тому же приходится единоутробным братом годи Хёскульду сыну Колля из Долин. Мёрд не может оставить жалобу дочери без внимания – она его единственный наследник, а значит, под угрозой будущее его рода, равно как и материальное благополучие. У Мёрда, однако, находится план – да такой, что если Унн аккуратно выполнит все его пункты, то потом, когда придет пора рассматривать тяжбу на альтинге, у Хрута не будет никаких шансов. Вот как об этом говорится в саге, в главе 7:

[Хрут сообщил Унн, что на альтинг не собирается, и уехал заниматься хозяйством в Западные фьорды, Унн же покинула свой с мужем хутор – Дворы Хрута – в долине Лососьей реки и прибыла на альтинг.]

Там был Мёрд, ее отец. Он встретил ее очень радушно и пригласил на все время тинга жить у себя в землянке. Она так и поступила.

Мёрд спросил:

– Что скажешь мне о твоем супруге Хруте?

Она говорит:

– Только хорошее, но не все в его власти.

Мёрд помолчал и сказал:

– Вижу я, у тебя что-то на уме, дочка. Понятно, ты хочешь, чтобы кроме меня об этом никто не знал. Вот и славно, ведь кому, как не мне, избавить тебя от беды, да у меня и выйдет лучше любого другого.

Тогда они отошли в сторону, чтобы никто не мог их услышать, и Мёрд сказал дочери:

– Ну, теперь расскажи мне все как есть, да не бойся.

– Значит, вот какое дело, – говорит она. – Я хочу развестись с Хрутом. Он никак не может сойтись со мной, как полагается сходиться жене и мужу, и поэтому мне от него никакой радости, пусть во всем остальном он не хуже самых заправских силачей.

– Да как же это может быть? – говорит Мёрд. – Выкладывай, не таись!

Она отвечает:

– Ну, он подходит ко мне, и всякий раз у него такой здоровенный, что никакой утехи ему со мной не видать, и уж чего мы только не выдумывали, чтобы насладиться друг другом, а все без толку, хотя я убеждалась не раз, что вообще-то по мужской части у него все в порядке, ведь прежде, чем отвернуться от меня, он непременно мне это доказывает.

Поняв, в чем проблема, Мёрд объясняет дочери, как ей безопасно покинуть дом мужа и расторгнуть с ним брак; эти действия одновременно закладывают основу для последующего имущественного иска к Хруту. Мёрд сразу смекает, что главное – объявить о разводе (а для этого жене полагается назвать свидетелей расторжения брака у брачного ложа), когда Хрута не будет дома. Мёрд разумно предполагает, что Хрут не погнушается в такой момент рукоприкладством, и не хочет рисковать здоровьем дочери – поэтому дает ей четкие инструкции, как уйти от возможной погони. Вот как говорится в саге (гл. 7):

Мёрд сказал:

– Хорошо, что ты мне все рассказала! Вот как тебе следует поступить, и если ты сделаешь точно как я скажу то все пройдет как по маслу. Ты сейчас поедешь с тинга домой, а твой муж, думаю, поспеет туда раньше и встретит тебя хорошо. Будь с ним ласкова и обходительна, и он решит, что все у вас наладилось, ты же знай не выказывай ему ни в чем недовольства, а по весне скажись больной и сляг в постель. Хруту нипочем не догадаться, что ты здорова, ругаться он не будет, наоборот, всем накажет ухаживать за тобой как можно лучше, а потом отправится вместе с Сигмундом на запад во фьорды и будет пропадать все лето напролет – столько добра, сколько он там добывает, так сразу домой не отвезешь. Тем временем придет пора ехать на тинг. И вот когда все, кому нужно на альтинг, из Долин уедут, вставай с постели и вели своим людям собираться с тобой в дорогу, а как соберутся, иди к вашему брачному ложу с этими людьми, назови свидетелей и объяви им, что разводишься с Хрутом по закону, объяви так, как полагается объявлять на альтинге и как того требуют законы страны. Затем назови свидетелей у главных дверей дома и повтори все еще раз, а потом поезжай прочь и держи путь через Пустошь долины Лососьей реки и Каменистую пустошь (дисл. Holtavǫrðuheiði), потому что никому не придет в голову искать тебя по дороге к Бараньему фьорду²¹. Так ты будешь ехать, пока не доберешься до меня, а уж там дело возьму в руки я, и тебе не придется больше возвращаться к Хруту.

И вот она едет с тинга домой, а Хрут уже дома и встретил ее радушно. Она тоже была ему рада и вела себя с мужем ласково, всю зиму они прожили в ладу. А по весне Унн заболела и слегла. Хрут уехал на запад к фьордам и наказал хорошенько ухаживать за женой. А как пришла пора ехать на альтинг, она собралась в дорогу и сделала все, как ей посоветовал отец, и приехала на тинг. Люди из округи искали ее, но не нашли. Мёрд принял дочь хорошо и спросил, как она выполнила его наставления.

– Все сделала, как ты сказал, – говорит она.

Мёрд пошел на Скалу Закона и объявил по закону о ее разводе с Хрутом. Про это говорили, мол, вот уж новость так новость. С тинга Унн уехала домой к отцу и больше никогда не возвращалась в западную четверть.

В этой истории переплетены воедино закон, честь, семья, собственность и деньги, и по ходу книги мы будем распутывать такие узлы не раз. Но при чем здесь власть? По меньшей мере часть ответа на этот вопрос нам дает дальнейшее развитие событий в саге. Законы Мёрд знает на "отлично" и покамест выигрывает. Однако, вызволив дочь, он совершает обычную человеческую ошибку – уступает соблазну алчности. В "Сером гусе", исландской книге законов (мы будем разбирать ее подробнее в главе 17 вместе с вопросами брака и развода), оговорены права женщины при разводе. Если доказано, что развод инициирован мужем или происходит по его вине (в случае Унн суду лишь предстоит вынести решение по этому вопросу), то сторона жены имеет право истребовать себе все имущество (или его эквивалент), объявленное сторонами при заключении брачного договора совместной собственностью супругов²².

Развод Унн и Хрута состоялся; встает вопрос раздела имущества. Чтобы выиграть дело, Мёрду нужно доказать вину Хрута – объявить, что к разводу привела именно неспособность последнего исполнять супружеский долг. Такое дело очень дурно пахнет – ведь Мёрду придется Хрута публично унизить, а тот уважаемый и солидный человек. Бывший тесть, однако, не желает принимать в расчет, как его действия скажутся на репутации и финансовом благополучии зятя, и на следующий год на Скале Закона объявляет, что Хрут должен выплатить ему некую сумму. Вот как сказано в гл. 8 саги:

Хрут вернулся домой и не ждал узнать, что жена его уехала прочь, однако взял себя в руки и весь год пробыл у себя, ни с кем о своем деле не советуясь. Следующим летом он поехал на альтинг, а с ним брат Хёскульд и еще много людей. Приехав на тинг, он спросил, здесь ли Мёрд Скрипица, ему сказали здесь, и все подумали, не иначе они теперь встретятся и поговорят о деле, но ничего такого не случилось.

И вот однажды люди пошли к Скале Закона и Мёрд назвал свидетелей и начал денежную тяжбу (дисл. fésǫk) с Хрутом по поводу приданого дочери (дисл. fémál), предъявив иск на девяносто сотен²³ локтей сукна. Он требовал немедленной уплаты, а также возмещения в три марки в случае отказа от таковой. Он обращался к суду четверти, которому надлежало разбирать дело по закону. Он объявил об этом по закону, на Скале Закона, так, чтобы все слышали.

Загвоздка в том, что по закону (и только в случае, если удастся доказать вину Хрута) Мёрд может претендовать лишь на стоимость совместной собственности экс-супругов – приданое Унн плюс имущество, внесенное по договору женихом или его родичами. Согласно брачному договору, о котором говорится в главе 2 саги, приданое Унн равнялось 60 сотням локтей домотканого сукна, а Хрут должен добавить к этому треть, то есть 20 сотен. Итого, закон дает Мёрду право требовать эквивалент 80 сотен. Мёрд же, снедаемый алчностью и желанием задеть Хрута побольнее, требует не 80 сотен, а 90 и еще штраф²⁴. Сага никак не подчеркивает чрезмерность требований Мёрда, полагая, что ее слушатели (а позднее читатели) – люди внимательные и уже успели сами все подсчитать.

Иначе говоря, Мёрд захотел прибрать к рукам все и еще немного, поэтому-то и исключил возможность провести переговоры с глазу на глаз (чего, конечно, требовали обстоятельства столь деликатного дела), а сразу вынес вопрос на публику. Тем самым он не оставил Хруту выбора, и тот, возмущенный действиями Мёрда, вызвал его на поединок (дисл. hólmganga)²⁵. Вызов Хрута превращает тяжбу из спора о том, кто лучше знает закон, в спор о том, кто физически сильнее. В те времена поединки были делом законным, и с юридической точки зрения вызвать на поединок было то же самое, что в современном суде – подать апелляцию²⁶. Хрут при этом ведет себя как честный игрок и предлагает экс-тестю такие условия – получить вдвое или потерять все. Вот как говорится в саге (гл. 8):

А как Мёрд закончил свою речь, Хрут ответил:

– Ты затеваешь тяжбу больше из алчности и желания показать, какой ты лихой, чем из благородства и заботы о дочери, ведь ей столько не причитается. Но я тоже не лыком шит. Деньги-то, что я привез с собой на альтинг, пока еще не попали в твои руки, а значит, мне есть чем тебе ответить. Так вот – я призываю в свидетели всех, кто стоит тут, у Скалы Закона, и слышит меня, и вызываю тебя на поединок. Я ставлю в заклад все, что ты требуешь и еще столько же, и пусть тот из нас, кто победит другого, владеет всем этим добром. А если ты откажешься сражаться, то теряешь право требовать с меня денег по этой тяжбе.

Здесь сага во всей красе демонстрирует нам вопрос, которым задавались все исландцы, из поколения в поколение, вскоре после того как попали на остров: как следует разрешать конфликты, с помощью переговоров и компромиссов или же с помощью насилия? Оба пути считались в древнеисландском обществе, основанном на распре, легальными. В любой отдельно взятый момент власть, право и возможность их применить зависели от того, как поступит тот или иной индивидуум или группа лиц. Мёрд попадает в ситуацию, когда алчность необходимо держать в ежовых рукавицах, – иначе у боевитых парней вроде Хрута будет предлог прибегнуть к силе, и, что важнее всего, общество их в этом поддержит. За умеренность, как и за ее отсутствие, в древнеисландском обществе платили монетой славы и стыда.

Старик Мёрд переступил пределы разумного – и вдруг выяснилось, что поддержки ему не видать, общественное мнение против него. Столкнувшись с выбором "жизнь или смерть", Мёрд выбирает жизнь, зато теряет и честь, и деньги. Вот как рассказывается в саге (гл. 8):

Мёрд не ответил сразу и стал совещаться со своими друзьями, соглашаться ему на поединок или нет. Ёрунд Годи сказал:

– Не о чем тебе тут с нами советоваться. Сам ведь знаешь: станешь биться с Хрутом – потеряешь не только добро, но и жизнь. А ему что, он и ростом взял, и отваги у него хватает.

Тогда Мёрд заявил, что не будет сражаться с Хрутом. Тут у Скалы Закона поднялся большой шум и крик, и ничего, кроме позора и насмешек, Мёрд по этому делу не получил²⁷.

Публично униженный муж вызывает тестя на поединок. Такой вызов прямо затрагивает вопросы чести, и никакие переговоры тут, конечно, невозможны. Важно и вот еще что – в другой ситуации Хрут, мужчина в расцвете сил, вероятно, не посмел бы вызывать на поединок старика, но в данном конкретном случае Мёрд, заняв непримиримую позицию и пойдя ва-банк, сам предоставил ему такую возможность.

Мы никогда не узнаем, происходили ли на самом деле описанные события, и если да, то происходили ли они точно так, как рассказано в саге. Вполне вероятно, тот, кто записывал сагу, кое-что да приукрасил – но это не так важно. Для исландской аудитории важно другое – правдоподобность истории. Такая история вполне могла произойти, и саговый рассказ, уходящий корнями в эпоху заселения (а древнее этого в Исландии нет ничего), дает нам редкую возможность заглянуть в самое сердце общественного и частного мира средневекового исландца. Мы можем предположить, например, что между средневековым рассказчиком саги и его аудиторией происходило нечто вроде диалога – например, из истории явно следует, что вызовы на поединок и иное насилие хотя и допустимы с точки зрения закона, редко приводят к решению насущных экономических и общественных вопросов, из-за которых и начинаются распри. Насилие в любой форме лишь откладывало окончательное примирение на более поздний срок. Никто никогда ничего не забывал, и позднее распря разгоралась с новой силой. Именно так и происходит в "Саге о Ньяле". Хрут побеждает на альтинге и сохраняет всю собственность, включая ту, что принадлежит Унн, – но ни один человек в роду Мёрда не соглашается про это забыть, и много лет спустя, уже после смерти Мёрда, нерешенный вопрос с приданым Унн приносит Хруту лишь дополнительное унижение, а далее становится семенем кровопролитной распри, в которую в итоге оказываются втянуты люди, не имевшие ни малейшего отношения к неудачному браку Хрута с Унн и их разводу²⁸.

Саги, или Средневековая исландская этнография

Йон Йоханнесон некогда опубликовал труд по ранней истории Исландии, где <…> умудрился почти ни разу не упомянуть события, о которых рассказывается в сагах об исландцах, словно их и вовсе не происходило. Оказалось, однако, что на самом деле Йон вовсе не придерживается подобных крайних взглядов. Вскоре после выхода книги я спросил его, неужели он и правда считает саги чистым вымыслом. "Нет, что ты, ни в коем случае, – ответил Йон, – я просто не знаю, как мне с ними быть". Слова Йона, верные тогда, чрезвычайно точно описывают и современную ситуацию в исторической науке.

Йонас Кристьянссон, "Корни саги"

На примере истории Мёрда мы хорошо видим природу исландской родовой саги. Нигде средневековое общество не показано с такой полнотой, как в сагах, и это не случайно – у них была как литературная, так и социальная функция. Эта дуальность саги, однако, частенько ускользает от внимания ученых²⁹. Как историки, так и антропологи, даже заинтересованные именно в социальной истории, всегда старались по возможности избежать работы с сагами как с источниками. Они ведь относительно поздние, большинство датируется XIII веком³⁰. Порой рассказчики выдумывали персонажей и события из головы. Когда в сагах рассказывается о путешествиях исландцев в другие страны, повествование порой превращается в фантастическую сказку, но когда действие происходит в Исландии, то даже сверхъестественные явления оказываются, как правило, жестко увязаны с подлинной социальной реальностью. Когда действие происходит в Исландии, саги демонстрируют существующие в реальном мире стандарты поведения вместе с их культурным контекстом и тем самым подсказывают читателю-слушателю основные правила – как следует поступать в той или иной социальной или политической ситуации.

Одна коротенькая история вроде рассказа о Мёрде и Хруте могла бы считаться лишь слабым намеком на систему ценностей той эпохи. Но у нас-то в руках целая библиотека таких историй. Во многом, хотя, конечно, не во всем, саги очень напоминают материалы, собираемые этнографами в полевых экспедициях, а кое в чем даже решительно их превосходят. У этнографа есть ахиллесова пята – он не в силах собрать материал за сколько-нибудь длительный период времени, поэтому трудно ожидать, что он сумеет охватить полный спектр возможных реакций общества на те или иные внешние стимулы. Другое дело саги – они сохранили чрезвычайно разнообразный ассортимент социальных ситуаций, что позволяет в подробностях изучить не только общественное устройство и культурный склад обширной социальной группы, но изучить его в контексте меняющейся социальной и природной среды.

Прочие европейские народы чаще всего смотрели на свою историю как на миф, у их истоков стояли боги и герои. Исландцы, напротив, создали не мифы, но саги – квазиисторические повествования о прошлом, линейные в своей основе. Они хорошо понимали, что их общество не уходит корнями в неведомую седую древность, а, напротив, создано недавно и события первых двух веков после заселения острова еще живы в памяти людей. В совокупности исландские саги можно с некоторой натяжкой назвать "мифом об основании страны". Важно, однако, что это как раз не миф – саги представляют собой множество рассказов о том, как независимые землевладельцы переехали из других стран в Исландию, и истории в них куда больше, чем в легендах других народов. Эти рассказы изменялись с течением времени и служили последующим поколениям удобным средством хранения коллективной памяти – удобным, в частности, именно в силу своей изменчивости³¹. Саги позволили обществу иммигрантов осознавать себя как единое целое; они объясняли людям, откуда взялись важные для исландцев ценности – ценности свободных землевладельцев. Традиция в Исландии – не каменная скрижаль исторических фактов. Традиционные тексты не фиксированы жестко раз и навсегда. Традиция в Исландии – живая, она – постоянно пополняемое наследство, постоянно расширяемая квазиподлинная коллективная память, которая и служит тематическим ядром любой саги, связью между рассказчиком, его аудиторией и реальной жизнью в исландском прошлом и настоящем.

Саги об исландцах и более поздние тексты, вошедшие в "Сагу о Стурлунгах", являются бесценными источниками для исследования возникновения, работы и эволюции нового социального порядка в Исландии в первые столетия после заселения. Вместе со средневековыми законами и современными достижениями в области археологии и климатологии эти письменные источники рисуют чрезвычайно красочную картину жизни и функционирования островного общества, которое с X по XIII век отличалось уникальной способностью и сохранять все самое важное в почти неизменном виде и тем не менее не стоять на месте. Саги – окно в мир частной жизни, общественных ценностей и материальной культуры; миры эти навсегда остались в прошлом, но рассказы о них живут. Ни у одного другого европейского общества нет литературы, столь подробно и ярко повествующей о его истоках и развитии. Само древнеисландское слово saga – производное от глагола segja "говорить" (англ. to say, нем. sagen) и означает как сами события, так и рассказ о них. Саги – не сказки, не эпос, не романы и не хроники³²; они – в общем и целом реалистичные рассказы о повседневной жизни, в которой сталкивались интересы независимых исландских землевладельцев, годи и бондов. Это истории о ссорах и распрях из-за личных оскорблений, земли, годордов, любви, измен, наследства, телесных повреждений и пропавшего скота. Мы находим в них и описания климата и географии, и требования возврата имущества, и обвинения в колдовстве, и байки о привидениях, и анекдоты о драках из-за выброшенных на берег китов, и непристойные эротические стишки, и обман, и воровство, и укрывательство объявленных вне закона, и борьбу за место в обществе.

Саги прежде всего повествуют о конфликтах и кризисных ситуациях, и поэтому в них мы читаем как о благородстве и подлости, так и о совершенно банальных и повседневных вещах, иногда смешных, иногда не очень. Мы видим ужасные картины бедности и голода – условий, в которых приходилось жить мелким землевладельцам в стране с ограниченными ресурсами. Саги подробно рассказывают об интригах и хитростях тех, кто стремится к власти, и о том, как на все это реагируют люди попроще, то есть владельцы объектов посягательств первых, зачастую лишенные возможности успешно защищать свои интересы в суде, а землю – от незаконного использования. Вопросы, касающиеся работы с сагами как с источниками, подробно рассматриваются в главе 8; здесь же будет достаточно сказать, что старый подход, который обращал внимание лишь на литературные достоинства саг и игнорировал их историческую ценность, исчерпал себя и более не может считаться адекватным. Придерживаться подобных взглядов – значит обрекать себя на заведомое поражение в поиске нового. В самом деле, один тот факт, что саги обладают несомненными литературными достоинствами, не означает, что они начисто лишены достоинств иного рода – например, не могут служить источниками информации об устройстве общества. В конце концов, средневековые исландцы сочиняли саги именно про себя и именно для себя. Поэтому, изучая саги одновременно с другими источниками, мы можем сделать еще один шаг вперед в изучении природы живого исландского средневекового общества.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Все цитаты из саг и иных средневековых скандинавских источников переведены с древнеисландского. Если не указано иное, здесь и далее – переводы И. Свердлова.

2. Мёрд Скрипица (дисл. Mǫrðr gigja) упоминается в нескольких главах "Книги о взятии земли", а также в целом ряде саг, см. [Lúdvík Ingvarsson 1970: 208].

3. [Bryce 1968.1: 263]. Изначально книга опубликована в 1901 г.

4. А также, добавим, в Англии, Нормандии, Сицилии и других странах; многие служили в Византии, а иные добирались даже до Иерусалима. (Прим. перев.)

5. Именно так говорится в исландских сагах и ученых трактатах. (Прим. перев.)

6. [Hermann Pálsson 1996]; [Gísli Sigurdsson 1988].

7. "Книга об исландцах", гл. 1.

8. Близ современного городка Глубокая бухта (исл. Djúpivogur), в Восточных фьордах. (Прим. перев.)

9. Исландский альтинг является старейшим непрерывно действующим парламентом Европы, наряду с парламентами Фарерских островов и острова Мэн. (Прим. перев.)

10. На той стадии (в IX-X вв.) можно выделить лишь западно- и восточноскандинавские диалекты, между которыми не существовало барьера для понимания. Несколько упрощая, можно сказать, что позднее восточноскандинавские диалекты дали современные шведский, датский и норвежский букмол, из западных же скандинавских диалектов выросли современные исландский, фарерский и новонорвежский (нюнорск). (Прим. перев.)

11. Возможно, дело в том, что именно Дания стала первой скандинавской страной, развившей сильную королевскую власть и централизовавшейся.

12. Поскольку большинство текстов, в том числе самые оригинальные из них, исландского происхождения. (Прим. перев.)

13. Они принадлежат к разным подгруппам внутри германской группы языков – древнеисландский является, очевидно, скандинавским языком (они же – северогерманские языки), а древнеанглийский – западногерманским (наряду, например, с современными немецким и нидерландским). (Прим. перев.)

14. Современный исландец может без особого труда читать прозаические тексты середины XII-XV веков; как правило, ему требуются лишь небольшие, частные лексические и синтаксические пояснения. Это, конечно, вовсе не значит, что между современным и древним исландским стоит знак равенства; структура современного исландского мало отличается от структуры древнего, но число частных изменений на всех уровнях языка весьма велико. (Прим. перев.)

15. В английской научной традиции принято считать, что дисл. goði и англ. chieftain – синонимы; однако русский перевод англ. слова – "вождь" – крайне неадекватно отражает статус исландских годи и поэтому не используется. В качестве синонима употребляется слово "хёвдинг", заимствование из дисл. h, буквально "стоящий во главе"; в дисл. у него есть и более широкое значение "важный, влиятельный человек", – однако для исландских реалий "хёвдинг" и "годи" фактически совпадают. (Прим. перев.)

16. Слово буквально означает "житель" (причастие от дисл. глагола búa "жить", родственного русским "быть", "быт"), переносное значение – "хозяин" (ср. дисл. húsbondi "хозяин дома" и производное англ. husband "муж"). (Прим. перев.)

17. Дисл. maðr (из *mannr, где – r – окончание им. п. ед. ч.) соответствует англ. man, нем. Mann и т. д.; как правило, означает именно "мужчина", но часто имеет и обобщенное значение "человек", особенно во мн. ч.

18. [Olsen 1966].

19. Неизвестно точно, какими календарями пользовались средневековые исландцы, поэтому ученые спорят, в каком именно году произошло обращение Исландии в христианство – в 999-м или в 1000-м. Точная дата не установлена, и, видимо, установить ее невозможно, поэтому я выбрал традиционную датировку, 1000 год. Олавия Эйнарсдоттир выдвигает ряд аргументов в пользу датировки крещения 999 годом [Ólafía Einarsdóttir 1964: 72–90]. В предисловии к своему изданию "Книги об исландцах" Якоб Бенедиктссон подробно рассматривает эти вопросы, в частности, критически оценивает аргументы Олавии [Íslendingabók 1968, XXIX-XXXV].

20. И следовательно, с ним можно попросту не считаться, невзирая на то, на чьей стороне закон. (Прим. перев.)

21. На карте 3 хорошо видно, что самый короткий и естественный путь на альтинг из долины Лососьей реки – на юг через Городищенский фьорд (так с альтинга возвращается Хрут). Поэтому Мёрд и предлагает Унн ехать на восток: это такой большой крюк, что возможная погоня, догадавшись, что Унн поехала другой дорогой, уже не сможет ее нагнать. (Прим. перев.)

22. "Серый гусь", т. 1, гл. 150 [1852 Ib, 42-43].

23. Весьма значительная сумма. 90 длинных сотен (90*120=10800) локтей домотканого сукна (дисл. vadmál) эквивалентны стоимости 90 коров или же нескольких крупных хуторов.

24. В опубликованном русском переводе С. Д. Кацнельсона под ред. В. П. Беркова [Саги-2, 51, 64] ошибочно указано "шестьсот" и "девятьсот локтей". Поскольку речь идет о длинных сотнях (=120), то правильно – 60*120=7200 и 90*120=10800 локтей. (Прим. перев.)

25. Дисл. hólmganga буквально означает "поход на остров", так как обычно такие поединки проводились на небольшом острове. На Полях тинга имелся небольшой песчаный островок на Секирной реке, чуть ниже Скалы Закона. В начале XI века поединки запретили (об этом рассказывается, например, в "Саге о Гуннлауге Змеином языке").

26. [Ciklamini 1963; Bo 1969; Byock 1993а, Hólmganga].

27. Здесь и выше в гл. 1 "Сага о Ньяле" в переводе С. Д. Кацнельсона под ред. В. П. Беркова, со значительными изменениями.

28. Один из главных героев "Саги о Ньяле", Гуннар с хутора Конец склона, приходится Унн двоюродным племянником. По просьбе тетки он, наученный своим другом Ньялем, ухитряется добиться от Хрута выплаты денег, чем приносит себе большую славу. В процессе, однако, он знакомится с Халльгерд, дочерью Хёскульда, единоутробного брата Хрута, женится на ней и в итоге погибает от ее высокомерия и самодурства. В числе убийц Гуннара – его троюродный брат Мёрд, сын означенной Унн от Вальгарда, сына Ёрунда годи (с которым советовался Мёрд Скрипица). Мёрд участвует в убийстве Гуннара – более того, фактически организует его – не случайно: его отец Вальгард, как и дед Ёрунд, был годи, и Мёрд унаследовал от него годорд, однако все влияние в округе в результате удачного дела Гуннара против Хрута перешло к Ньялю и Гуннару, не носивших титул годи, и Мёрд, разумеется, счел это себе оскорблением (при этом деньги Унн тут ни при чем – Гуннар их целиком отдал тетке). Этим дело не кончилось – избавившись от Гуннара, Мёрд переключился на Ньяля, который успел поставить новым годи в округе своего приемного сына Хёскульда (двоюродного брата Гуннара); Мёрд, однако, сумел внушить сыновьям Ньяля, что Хёскульд строит против них интриги (те ранее убили отца Хёскульда, Траина, дядю Гуннара), и подбил их Хёскульда убить, что те и исполнили. За это родственники Хёскульда – дядья Гуннара и тесть Хёскульда, Флоси, – заживо сожгли Ньяля и его сыновей в доме. При этом Мёрд сам принимал участие в убийстве Хёскульда, но сумел это скрыть, а затем выступил главным обвинителем по делу о сожжении Ньяля, стяжав своими действиями большую славу. В результате Мёрд после многих лет распри устранил всех конкурентов и стал самым важным человеком в округе – как когда-то был его тезка-дед, из-за дочери (и алчности, и унижения) которого все и началось. (Прим. перев.)

29. Эта точка зрения автора перекликается с идеями М. И. Стеблин-Каменского, высказанными в его фундаментальном труде "Мир саги" [1971; переиздано в 2003 в составе "Трудов по филологии"], и особенно с его термином "синкретическая правда". Автор – редкий западный исследователь, воспринявший идеи основателя российской скандинавистики; см. подробнее об этом в гл. 8 настоящей книги. (Прим. перев.)

30. XIII веком датируются, разумеется, только рукописи саг. В прошлом филологи отождествляли момент записи саги с моментом создания ее текста, и некоторые ученые придерживаются этой фантастической точки зрения по сию пору. Автор не относится к числу последних и подчеркивает ниже: саги сложились как устные тексты и форма национальной памяти задолго до появления в Исландии искусства письма, поэтому и дожили до века записи. При этом, пока устная традиция не умерла, они продолжали меняться и в письменной форме, пересоздаваясь (расширяясь, сокращаясь и т. д.) под рукой носителей традиции, овладевших этой новой технологией передачи и хранения информации. Пример того, как именно меняется такой устно-письменный текст, см. в работе [Циммерлинг 2004]. (Прим. перев.)

31. [Fentress and Wickham 1992:134, 163-172]; [Byock 1984-1985,1998].

32. Ср. обсуждение отличий саги от этих жанров у М. И. Стеблин-Каменского в "Мире саги" и "Становлении литературы" [1984; переиздано в 2003 в составе "Трудов по филологии"]. (Прим. перев.)