| Архаические культуры использовали для именования человека широкий набор средств. При этом функция личной идентификации стояла в архаическом именовании едва ли не на последнем месте. Важнее была идентификация коллективная, то есть указание на принадлежность к малой или большой родственной группе. Однако некоторые средства именования не вписываются в эту общую картину. Я подразумеваю имена мифологических персонажей (ведь боги и герои обычно рассматриваются как существа, действующие подобно людям: они говорят, строят планы, гневаются, вступают в браки и т. д.) и многие прозвания, например даваемые по случаю (вроде Потемкин-Таврический). В Новое время, когда потребности администрирования и учета возобладали над прочими, что привело к вытеснению прежних типов именования, эти типы не умерли, а переместились в неофициальные (сленг) или другие специфические (художественная литература) слои культуры. Поэтому можно предположить, что в целом способы именования универсальны для всех эпох, хотя в разных ситуациях актуализируются одни или другие из них.
Ряд имен обращены в будущее и имеют смысл либо только в такой перспективе, либо одновременно и в синхронной, и в диахронной. Одним из этих типов являются писательские псевдонимы. Едва ли кто-нибудь ныне живущий поверит, если ему сказать, что автором романа "Мать" был Пешков, а стихотворение "Смерть пионерки" написал Дзюбин. Псевдонимы "Горький" и "Багрицкий" настолько укоренились в сознании читателей-потомков как указатели на известный корпус текстов, что настоящие фамилии в контексте литературы совершенно неактуальны. Точно так же прозвище "седой", которое могло быть дано только в старости (забудем об аномальных ситуациях) и поэтому до известного времени не существовало для современников, в традиции применяется к носившему его персонажу уже с рождения. При этом конкретная ситуация возникновения прозвища для потомков не так важна, им не интересно, получил его человек при жизни или после смерти, от друзей или от врагов. В каком-то смысле прозвище такого типа нужнее традиции, чем современникам. Современник скорее знает настоящее имя писателя, пишущего под псевдонимом, нежели потомок, хотя, разумеется, возможны разные варианты.
Имена такого типа составляют львиную долю другой большой группы имен – тех, которые содержат некое указание на обстоятельства жизни или личные свойства носителя. Сюда относятся имена многих божеств, совпадающие с наименованием предмета, божеством которого является носитель имени: греческое Гея значит "земля", а римское Беллона – "воинственная". Имя (и прозвище) Магнус, многочисленные функции которого в древнескандинавской культуре недавно обсуждались в работах Ф. Б. Успенского и Т. Н. Джаксон (1), имело еще одну реализацию, которой названные авторы уделили мало внимания, а именно вполне конкретное значение "великий", связанное традицией с образами многих носителей этого имени (2). Такое желание связать имя человека с его индивидуальными свойствами является, на мой взгляд, одной из важных тенденций именования, особенно в архаических обществах. Поэтому значительное число исконных римских или древнескандинавских прозвищ составляют обозначения физических (реже нравственных) изъянов тех лиц, к кому они применяются: "хромой", "длинноносый", "тощий", "толстый", "рыжий", "тупица" и др.
Итак, главной посылкой настоящей статьи является представление о том, что в ученой традиции западноевропейского средневековья эта последняя сторона (или реализация) именования людей привлекала наибольший интерес, актуализировалась чаще других. В результате этого возникло множество ложных (иногда сознательно ложных) этимологии, которые имели своей целью объяснить имя (в широком смысле слова) человека обстоятельствами его жизни, особенностями его характера и т. п. Иными словами, в имени описываемого персонажа пытались найти какое-то указание на его жизнь, а реальное происхождение имени, сколь бы прозрачно оно ни было, в этом контексте значения не имело. Целью таких этимологии было объяснить не формальную, а содержательную сторону имени, не фонетический и графический облик слова, а стоящий за ним смысл (что особенно важно – не символический, а вполне реальный) Имя мыслилось как нечто заключающее в себе существенную черту самого человека (а не предков, настоящих или мифических), черту, которая выразилась в непосредственной земной деятельности человека. Обычно так переосмыслялись имена давно умерших людей, причем огромное значение в механизме ложной этимологизации имел контекст, в котором она приводилась (это была, да простят меня за парадоксальное сочетание "контекстно-зависимая этимология").
Примерами могут служить следующие ситуации. Беда Достопочтенный рассказывает в своей "Истории" (первая треть VIII в.) о епископе по имени Феликс. Поскольку контекст, в котором фигурирует данный персонаж, – это миссионерская деятельность, автор обыгрывает его имя следующим образом: "…этот ревностный труженик собрал на духовном поле обильный урожай веры. Поистине он оправдал смысл своего имени, избавив все королевство от продолжительных смут и бедствий (букв.: несчастий. – В. Р.), приведя его к вере и к трудам праведным и даровав ему вечное счастье" (3). От такого объяснения, которое по форме не похоже на этимологию, но по сути является ею (раз епископ оправдал свое имя, значит, в исторической перспективе, оно было дано ему не случайно), один шаг до более интересных случаев этимологизации, таких, как специальное конструирование контекста ради объяснения неправильно понятого прозвища.
Норвежский король Олав Трюггвасон рисуется во всех древнеисландских текстах как образец христианского правителя, а в сочинении Адама Бременского (конец XI в.) он почему-то подвергается осуждению как ревностный язычник. Одна из возможных причин – его прозвище, которое у Адама выглядит как Craccaben. Первоначальное значение прозвища – "тонконогий" (др.-исл. kraki "жердинка" и bein "кость, нога"), однако Адам реинтерпретирует его как "воронья кость" (др.-исл. kráka "ворона" (4), второй элемент тот же, но в другом значении), приписывая это прозвище любви Олава к птице гаданиям: "Одни рассказывают, что он был христианином, другие – что отступником от христианства, но все подтверждают, что [он был] сведущ в птице гаданиях, соблюдал [обычай бросания] жребиев [и что он] полагал всю свою надежду на предсказания, [исходившие от] птиц. По этой причине он даже принял [соответствующее] прозвище [и] стал именоваться Олав Краккабен. Ведь, как говорят, Он предавался изучению волшбы, держал у себя в приближенных всевозможных чародеев, которыми изобилует эта страна, [Норвегия,] и погиб, обманутый их ложным учением" (5). С высокой степенью вероятности можно предположить, что весь этот пассаж, посвященный язычеству Олава, возник лишь потому, что Адаму Бременскому требовалось объяснить прозвище, которое он или кто-то из его информантов понял неправильно. Это подтверждается и тем, что несколько выше Адам дважды упоминает о крещении Олава и даже называет его первым христианином в Норвегии (6) (что явно противоречит оценке короля как закоренелого язычника). На это же указывает несколько "оправдывающийся" тон в начале приведенного пассажа ("одни рассказывают, что он был христианином, другие – что отступником от христианства"): Адам словно бы ищет способ примирить две противоположные точки зрения – правильную и ту, главным обоснованием которой является прозвище Олава.
Образцовый пример ложной этимологизации находим в одной средневековой датской хронике ("Генеалогия датских королей" неизвестного автора, конец XIII в.): "Ему наследовал последний из вышеупомянутых братьев, по имени и на деле – Кристофер. Он всегда действовал в соответствии с этимологией своего имени (7). Ибо "Крист-оффер" (совр. дат. Offer – "приношение, жертва". – В. Р.) переводится "приношение Христу"" (8), Едва ли мы усомнимся в том, что анонимный датский клирик, автор хроники, знал правильную этимологию имени Кристофер, вторая основа которого очевидным образом соотносится с греч. и лат. fero "несу". Однако эта заведомая прозрачность этимологизируемого слова не помещала ему предложить объяснение "по смыслу", связывающее имя с человеческими свойствами его носителя. Влияние на такую интерпретацию оказал контекст. Дело в том, что автору хроники требовалось противопоставить короля Кристофера его предшественнику Авелю, который был "по имени Авель, а на деле – Каин" (ср. одинаковое словоупотребление здесь и в предыдущей цитате, а также в цитате из хроники Свена Аггесена, примеч. 2) (9). Следовательно, имя предшествующего короля тоже определенным образом соотносилось с его земной деятельностью: оно ей противоречило, ведь кознями Авеля был погублен его брат Эрик (а библейский Авель, наоборот, стал жертвой своего брата Каина).
Данные примеры позволяют нам вывести некий универсальный механизм действия ложной этимологизации (несмотря на то что ее конкретные проявления очень разнообразны). Удачным описанием этого механизма может быть следующая, искусственно сконструированная нами ситуация. Предположим, у меня есть некий знакомый по имени Петр, который очень любит взрывать петарды. Я хорошо понимаю, что его имя имеет многочисленные прообразы, к которым и отсылает: апостол Петр, Петр Великий и др., однако для меня важно сообщить читателю моих мемуаров о связи имени моего знакомого с его привычками, поэтому я пишу: "Звался же он Петр, ибо всякий день покупал и взрывал петарды". Таким образом, имя Петр приобретает для читателя дополнительное измерение: во-первых, этого человека звали Петром, так как его родители уважали Петра Великого (или своего родственника по имени Петр), а во-вторых, "правильность", "адекватность" его имени нашла себе дополнительное подтверждение (= обоснование) в том, что он любил петарды.
Этимологии такого рода совсем не редкость на страницах ученой литературы западноевропейского средневековья. Попадаются они, как свидетельствуют уже примеры с именами Магнус (примеч. 2), Авель и Кристофер, и в средневековых датских хрониках. В "Роскилльской хронике" (ок. 1140 г.) рассказывается об известном персонаже датской истории – лундском архиепископе Ассере (лат. Ascerus). Автор прямо ничего не сообщает об этимологии его имени, однако характеризует архиепископа как "человека едкого и горького" (10). Два эти эпитета, которые почти никогда не применяются в латинском языке к людям, употреблены, на наш взгляд, именно потому, что созвучны имени описываемого персонажа (ср.: Ascerus и acer, amarus). Значит, перед нами снова ложная этимологизация: германское имя Ассер соотносится с двумя латинскими прилагательными, так как они, с одной стороны, близки к нему по набору фонем, а с другой – связаны с личностью архиепископа, называют важные черты его характера.
У Свена Аггесена (конец XII в.) находим интересное объяснение датского имени Кнут. Объяснение стоит на грани этиологии и ложной этимологизации, так как связывает значение имени не с деятельностью носителя а с обстоятельствами его рождения (это, скорее, мотив из сферы мифологии, а не из сферы ученой традиции, если, конечно, применительно к данным предметам их следует разделять). Датская принцесса Тора (речь идет о полумифических временах) спросила у своего мужа, как ей следует назвать их будущего ребенка, на что тот ответил: "Пусть мать после родов вспомнит о своем поясе" (11) (т. е. о девичьем поясе, символе невинности, который развязал ее муж). Она так и сделала – назвала младенца Кнутом, "намекая на слово "узел"" (12) (др.-исл. knútr "узел"). Таким образом, имя Кнут Свен Аггесен производит от существительного "узел". Дано оно было якобы потому, что Тора родила принца Кнута (согласно Свену, первого носителя этого имени) вследствие того, что потеряла невинность. Поэтому по просьбе своего мужа она включила в имя ребенка напоминание об этом событии, назвав его в честь узла на поясе невинности, того узла, который впервые развязал ее муж.
Знаменитый датский историк Саксон Грамматик (конец XII – начало XIII в.) в своем обширном труде не раз упоминает о происхождении различных имен и прозвищ. Чаще всего он переводит на латинский язык скандинавские имена собственные, тем самым объясняя их для нескандинавского читателя. Однако кое-где в его сочинении проскальзывают намеки на то, что в личных именах он видел отражение существенных качеств их носителей. Так, в шестой книге, повествуя о мифическом короле Фроди, Саксон сообщает, что все любили его с юных лет, и приводит следующую мотивировку: "ob avitae felicitatis memoriam, quam suo nomine referebat" (13). Эта мотивировка может быть понята двояко, в зависимости от того, к какому из существительных – felicitas или memoria – относить местоимение quam. Если относить его к memoria, то получится смысл: "вследствие памяти о счастливом правлении его деда, каковую выражало его имя" (деда этого персонажа также звали Фроди, поэтому само имя навевало датчанам приятные воспоминания), а если к felicitas, то перевод будет таким: "памятуя о дедовском счастье, которое он (внук. – В. Р.) заключал в своем имени" (т. е. само имя Фроди – "мудрый", "искусный" – содержало указание на счастье, как это уже оправдалось в случае с его дедом).
Первая интерпретация (исключающая возможность ложной этимологизации) кажется предпочтительнее, так как слово memoria стоит ближе к относительному придаточному. Однако в пользу второй говорит параллельное место из сочинения Саксона Грамматика, где доблесть Кнута Святого сравнивается с доблестью Кнута Великого: "...а его воинская слава распространилась до такой степени, что, казалось, ему вместе с общностью имени достался воскресший дух и удача (вариант: судьба. – В. Р.) Кнута Великого" (14). В свете сказанного выше нам остается две возможности: либо счесть оба приведенных примера чистой риторикой, которой так много у Саксона Грамматика, либо допустить, что в обоих случаях подразумевается некая связь между именем и деятельностью человека. Если второе толкование верно, то и Саксона можно отнести к числу средневековых историков, которым не было чуждо ложное этимологизирование связывающее имя человека с обстоятельствами его реальной земной деятельности.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Успенский Ф. Б. Имя и власть: Выбор имени как инструмент династической борьбы в средневековой Скандинавии. М., 2001; Джаксон Т. Н. Карл Великий, Магнус Добрый и Сверрир Магнус: К вопросу о происхождении и семантике скандинавского имени Магнус // Карл Великий: Реалии и мифы. М., 2001. С. 144-156.
2. Например, датский хронист Свен Аггесен объясняет выбор имени для принца Магнуса Нильссона следующим образом: "У него (Нильса. – В. Р.) в законном браке родился сын, которого он назвал по имени и на деле (запомним эту формулировку. – В. Р.) Магнусом. Ибо он, подобно царю Саулу, "от плеч своих был выше" (1-я Цар. 9:2) всех рыцарей королевства и всех своих современников" (Scriptores minores historiæ Danicæ medii ævi / M.Cl.Gertz. København, 1970. Vol. I. S. 130: "Hic filium ex legitimo suscitauit matrimonio, quem re et nomine Magnum nominabat. Nam ad instar Saulis regis ipse super uniuersos regni milites ab humero et sursum eminebat"). Как видим, имя Магнус иногда понималось не просто буквально ("великий" = "знаменитый деяниями"), но сверхбуквально ("великий" = "большой, огромный"). Разумеется, аналогия с Саулом намекает и на другое значение слова "великий", ведь высокий рост и необычайная красота первого израильско-иудейского царя указывали на его избранничество, на то, что ему предстоит сделаться выдающимся государственным деятелем.
3. Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов / Пер. с лат. В. В. Эрлихмана. СПб., 2001. С. 67 (Bedae Historia ecclesiastica // PL. T. 95. Col. 108. Lib. 11, cap. 15: "Fructum… multiplicem credentium populorum plus agri spiritalis cultor invenit. Siquidem totam illam provinciam juxta sui nominis sacramentum, a longa iniquitate atque infelicitate liberatam, ad fidem et opera justitiae, ac perpetuae felicitatis dona perduxit").
4. Написание с двойным с (так во всех рукописях, где прозвище упомянуто), очевидно, должно было указывать на долготу корневого гласного, тем самым подтверждая, что первая основа композита происходит от слова kráka, а не от слова kraki.
5. Adam. Lib. II, cap. 40. S. 100-101: "Narrant eum aliqui christianum fuisse, quidam christianitatis desertorem; omnes autem affirmant peritum auguriorum, servatorem sortium, et in avium prognosticis omnem spem suam posuisse. Quare etiam cognomen accepit, ut Olaph Craccaben diceretur. Nam et artis magicae, ut aiunt, studio deditus, omnes, quibus ilia redundat patria, maleficos habuit domesticos, eorumque deceptus errore periit".
6. Ibid. Lib. II, cap. 36, 37. S. 97-98.
7. То есть, подразумевается, был весьма благочестив.
8. Scriptores minores. S. 193: "Cui successit vltimus fratrum, quos supra retulimus, re et nomine Christoferus (конъектура издателя, в единственной рукописи – Christoforus. – В. Р.), ad nominis sui iugiter attendens etymologiam. Christ-offer enim "Christi o blatio" interpretatur".
9. Ibid. S. 192: " Hoc ergo piissimo rege, scilicet Erico… ad regna etherea translate, subrogatur ei frater suus, Abel nomine, sed re Cain, el in regni solium sollempniter subleuatur" ("Итак, после того как этот благочестивейший король, то есть Эрик… перенесся заоблачные пределы, на его место был поставлен и торжественно возведен на престол королевства его брат, по имени Авель, но на деле Каин").
10. Ibid. S. 28: "… acer et amarus".
11. Ibid. S. 106: "…ut postpartum cinguli sui genitrix memor existeret".
12. Ibid.: "…nodi alludens vocabulo".
13. Saxonis Gesta Danorum / J. Olrik, H. Ræder. Hauniæ, 1931. T. I. Lib. VI, cap. 4:14.
14 Ibid. Lib. XI, cap. 8. P. 315: "famaque eius bellica in tantum claritatis excessit, ut redivivum magni Kanuti spiritum fortunamque simul cum nominis videretur communione sortitus". |
|
